ЗАКЛИНАНИЕ КОМАРА

 

                1.

 

О, как же он спать мешал,

                                комарище, шприц

                                                 тонкотелый!

Я правой бил, но он был левша.

Всю ночь по-державински, не спеша,

пускал меня в дело.

 

Заклинаю тебя Магометом, Парщиковым,

улиткой, гнутой, как римский шлем,

чтоб не летал с рукояткой сварщика,

пока не выгнал тебя взашей.

 

Я выбью зубы тебе, паскуда!

Сгоню родню с лопухов и грядок...

Июль. Висят паутины, будто

стекло расстреливали из рогаток.

 

Но он поднимался,

                       переломленный в середине,

                                                           как  книга,

и харкал кровью, идя в пике.

На голову я одевал пакет

и не хотел больше жить ни мига.

 

О ты, зачинатель любой войны,

(что требовалось доказать),

ты был, когда еще у луны

не выклевали глаза.

 

Ты знал Калигулу и Герострата,

ты Сен-Симона кусал на спор,

но есть, есть Божий суд, наперсники разврата!

Есть Грозный Судия, он – скор!

 

                    2.

 

На сеновале, он к ответу призовет.

Придет морква из Каневы и Кракова.

Морской конек из глубины всплывет,

перепутан, как знак параграфа.

 

Расстегнувши ватник, Господь промолвит:

“Это ты поэта сгубил, комар?

Того, кто не ездит пока на “Волво”,

кто Бисмарка с насморком срифмовал?

 

Он брил клубнику перед едой

и руки мыл не всегда водой,

а умывал их в толпе сограждан

во дни ненастий, торжеств и бед.

А ты испортил ему обед

и даже спать не давал однажды...”

 

“Да,–

          признается комар, – под вечер

кусал нещадно сей род, стыжусь,

мужчин – в запястья, а женщин – в плечи

и в бедра, надрезанные, как арбуз.

 

Но ты сам посуди,

                       о сколько

они детей моих сбили в лоб?!

Тому свидетель

                   лишь дуб на пригорке,

корявый, как вывернутый чулок”.

 

“Пожалуй, – задумался Господь,–

я не подумал об этом.

Лети же с миром, сгребая в горсть

себя в полете отпетом.

 

Уйдите, брюква! Уйди, морква!

До вас еще – суд да дело.

Еще замызгает вас Москва

в своих жестяных отделах.

 

А этим, кто мучает малых сих,

размазывая по сусалам,

желаю пасквильный акростих

чтоб им посвятил Исаев!”

 

                    3.

 

Наутро мой комар исчез,

оставив в воздухе

                       след копыт.

Я раздевался, шел голым в лес

и звал по имени, чтоб убить.

 

Но тщетно... В дюнах варяжских гнили

баркас, что к берегу был прикручен,

да лодка в две деревянные силы

своих уключен.

 

                                               85.

 

 

 

ПРОГУЛКА НАОБОРОТ

 

Я не был никогда в Австралии,

где молоко дают бесплатно,

где, может быть, одни аграрии

да яблоки в родимых пятнах.

 

Испорченный калейдоскоп

заменит им луну в ненастье,

и наша лодка в перископ

глядит на ихние несчастья.

 

Я не был никогда в Лапландии,

где короли страдают астмой,

где с веток, пахнущие ладаном,

лимоны снятые не гаснут.

 

Темно от песьих там голов,

когда зима, и у милиции

там на учете – каждый лорд

и на канате – каждый бицепс.

 

Я не был никогда во Франции

и даже в Швеции (уж где бы!),

а был – в чудовищной прострации,

когда я вспомнил, где я не был.

 

Я не видал Наполеона,

но чтоб не вышел он повторно,

я видел в колбе эмбриона,

закрученного, как валторна.

 

Я не бывал к тому же в Греции,

где моих предков съел шакал,

и не читал, увы, Гельвеция

и Цицерона не читал.

 

Но я бывал однажды в Туле,

где задержаться не планировал

и где в музее видел улей

да зайца с ликом Ворошилова.

 

Но описать ее смогу ли...

И прочь тоску гоню, как флюс:

ведь парижанин не был в Туле.

Пускай завидует француз!

 

                                    84.

 

 

 

ИЗ ЧУЖОГО ПИСЬМА

 

“... духовной жаждою влеком или томим,

и прочее, что ты запомнил сызмала:

придет пророк, и рядом – серафим,

загадочен, как схема телевизора.

 

Ты долго думал, что у них за план,

но, не поняв, отдался грезе вечной,

как по картофельным

                        они идут полям:

один – наземный, а другой – заплечный.

 

Вон кран японский горделив, как цапля.

В кювете цен,

                  запомнившийся исстари.

Жара такая, что из крана капля,

не долетев до ванной, высохнет.

 

Но отчего же, как с высот Казбека,

они сойдут,

               тварь низшую беся?

Я думаю, пророк

                    не в форме человека

появится, а тли или гуся.

 

Чего ж вам боле? Это ли не светоч, –

огромный гусь, что к горнему влеком?

Он немного летает, как мнут газету,

и идет, как графин,

                      переполненный молоком.

 

Он Рим спасет и откроет истину.

Его придушат, как подобает

пророку, за то, что всегда таинственна

прямая речь его, как в кабале.

 

И что нас может спасти гуртом?

И кто заставит мрачнеть до туч?

Лишь смерти профиль с открытым ртом,

слегка похожий на гаечный ключ.

                 

Лещихи икры наметали впрок,

летят стрекозы в прозрачных видах.

И, может быть, эта капустница –

                                      Бог,–

тяжелый, как вдох, и легкий, как выдох?..”

 

                                                87.

 

 

 

ИВАН КРЕСТИТЕЛЬ

 

“Кто ты, Господи, есть?

                          Я готовил Тебя наудачу,

вскопал виноградник, откуда ж досада и злость?

Голый лес на пригорке похож на забитую дачу.

Бильярдным шаром не разбить

                                   виноградную гроздь”.

 

Он глядит на размокший большак,

                                     повторяет без связи:

“Ты – понятно, а я? Или тоже погибну от ран?”

Рядом девки готовят в избе вышивные ферязи,

за убогой деревней  течет небольшой Иордан.

                     

Под ногою трещат перебитые летом тарелки,

на раскрытом погосте осины пусты.

Там кресты,

               как железнодорожные стрелки,

переводят мужей на иные пути.

 

Вот он встал и зачапал к речушке,

                                     юродивый странник.

Знал бы он,

               что через полгода всего –

все погибнут: и тот, кто вскопал виноградник,

да и жнец урожая, пришедший на место его.

 

Два бухих мужика увязались за ним, удивились:

“По сезону ль купаться? А впрочем, пускай его скосит...”

Он по плечи вошел в Иордан, и на миг появилась

голова на шершавом подносе.

 

Мужики отшатнулись.

Вдали закудахтали птички.

Он на берег поднялся, трясясь от воды и испуга,–

никого не видать. Камыши, словно серные спички,

мягко чиркают друг об друга.

 

                                                                       81.

 

 

 

ДЮНЫ

 

Дырявое, в авоськах пены, ежовое

как власяница, море

                        песков арену берет врасплох.

Но если хочешь лишь тела,

                              оставленного душою,

беги от моря, бери песок.

 

Дюны. Ломти сушеной дыни. Слом

побережья, подводный лом,

                           с которого исчезает глянец

волны, что скручивала узлом,

а потом развязала тебя, как галстук.

 

Лежу. Проваливаюсь в шито-крыто

песка, виском, – в промокашку смерти,

будто ты через сито,

                        положенное на сито,

переходишь вниз, не нащупав тверди.

 

Человек испаряется небом.

                               Кричи, пеняй

на состав водяного раствора плоти.

Ты сам, положивши под ухо локоть,

себе отмерил и склон, и пай.

 

Движется сука.

                  Пара горячих ног,

поменявшись с парой ее другою,

толкает тело вперед, и норд

бессилен сделать ее нагою.

 

Холодно в дюнах. Волна приходит за хлебом

в твоем мешке, а уходит, оставив чей-то хребет и хвост.

Человек испаряется небом.

Человек превращается в гвоздь.

 

На причмок твоих губ

                          волна реагирует, как каток.

Осклабится, с храпом

                          засунет тебя в конверт,

и в дюнах ты ощущаешь лишь то,

что тебя в дюнах нет.

 

Только к морю ложатся,

                            в песке потея,

не вперед головой, а вперед ногами,

ибо в дюнах заметнее

                         крах всеобщего тела,

и того, что у нас, – и – над нами.

                                                

83.

 

 

 

СМУТА

 

Я сижу над водой и смотрю на круги:

что там, рыбина или выдра,

иль очки, иль кольцо

                        с удалой руки...

Я не знаю, что выбрать.

 

Мне вещи навалом идут, как в сеть:

теплоходы, реакторы

                        и прочее барахло...

Но самое главное – меньше, чем клеть,

образованная волокном.

 

Потому уплывает. Надену шапку

иль кота по Булгакову,

                           лежащего запятой.

Я ищу пятак, что упал за подкладку,

для этого вспарывая все пальто.

 

Я не знаю, букашка я или вождь,

или кочет,

             кому кукарекать в пять.

Поэтому я и живу, как в дождь

одинокая птица летит, скрипя.

 

Ну что ты вены грызешь, подпрыгивая?

Река густеет и примерзает.

Я не знаю, что именно

                           выбрать из Пригова,

я не знаю.

 

Река намыла прибрежный холм

и чуть отклеилась на вираже.

Вон слесарь – выбрал железный лом.

Захочет, сам превратится в жесть.

 

Я стою, дыхание затая,

словно в детстве потерянный на вокзале,

Это – шаг в философии бытия.

Я не знаю даже, что я не знаю.

 

Как будто бы ты проглотил стрихнин

и видишь, как пес твои руки лижет.

Я не желаю писать стихи,

я даже не знаю, кто это пишет.

 

Восстань, как Лазарь, друзей беся,

и щеки свои разотри пометом.

Ты – гром, реставрирующий себя

гудящим призраком самолета.

 

Река ушла в ледяной нарост,

в трубу дозорного и в колодцы.

Тебя поджег альбинос-мороз,

горяч, как иней, и холоден,

                               словно солнце.

 

                                                 86.