Стихи
Проза
Эссе
Письма
Пьеса
Сублитература

Диалог-комментарий из книги "Диалоги-комментарии пятнадцати стихотворений Ивана Жданова". М., УНИК, 1998.

ПОРТРЕТ ОТЦА

1   И зеркало вспашут. И раннее детство
    вернется к отцу, не заметив его,
    по скошенным травам прямого наследства,
    по желтому полю пути своего.

5   И запах сгорающих крыльев. И слава
    над желтой равниной зажженных свечей.
    И будет даровано каждому право
    себя выбирать, и не будет ночей.

9   Но стоит ступить на пустую равнину,
    как рамкой резной обовьется она,
    и поле увидит отцовскую спину
    и небо с прямыми углами окна.

13  А там, за окном, комнатенка худая,
    и маковым громом на тронном полу
    играет младенец, и бездна седая
    сухими кустами томится в углу.

17  И мак погремушкой ударит по раме
    и камешком чиркнет, и вспыхнет она,
    и гладь фотоснимка сырыми пластами,
    как желтое поле, развалит до дна.

21  Прояснится зеркало, зная что где-то
    плывет глубина по осенней воде,
    и тяжесть течет, омывая предметы,
    и свет не куется на дальней звезде.



К О М М Е Н Т А Р И Й

1-2 М.Ш.: У меня две интерпретации: одна — “вспашут зеркало”, как  откроют другой мир, вид в зазеркалье, другая — то, что отражалось в “зеркале” в течение длительного времени, переворачивается так же, как нижние слои почвы при вспашке. Здесь параллель времени с пластами почвы.
И.Ж.: Вторая версия подходит больше.
М.Ш.: Времена параллельны друг другу. Не может прошлое существовать в настоящем. Поэтому и — “не заметив его”.

3-4 М.Ш.: “Скошенные травы” — это предыдущие поколения? Человечество как трава, и среди нее род твоего отца. “Желтое поле” — поле жизни?
И.Ж.: Взгляд на прожитое. Хотя и говорят, жизнь прожить — не поле перейти, но если этим полем является сама жизнь...
М.Ш.: ...появляется отстраненный взгляд как на некий материальный объект.
И.Ж.: Не “поле” вообще, а “поле” созревшего и даже скошенного — “поле” итога. Я давно заметил, что различные временные эпохи кажутся какими-то постройками: большими, если это великие эпохи (как, скажем, Рим не просто город, а историческое целое), или малые. Они в разной степени разрушены и застроены чем-то другим, или вообще перестроены.

5 М.Ш.: Здесь имеется в виду Люцифер?
И.Ж.: Да с какой стати? Люцифер — падший ангел, а здесь речь об отце, об итоге его жизни. Человек, как мотылек, сжигает свои “крылья” на огне жизни, своей жизни.
М.Ш.: Но смысл-то довольно многозначный.
И.Ж.: Но не настолько, чтобы за ним углядеть Люцифера.
М.Ш.: Получается, что “сгорающие крылья” — это как не до конца осуществившаяся жизнь.

6 М.Ш.: “Слава над равниной свечей” — это образ церкви?
И.Ж.: Нет, “равнина” — это то же самое поле жизни, как и желтое скошенное “поле”, поэтому-то и возникает образ “сгорающих крыльев”.
М.Ш.: А “слава” — имеется в виду небесная слава.
И.Ж.: Разумеется.
М.Ш.: Значит понятие “поле жизни” шире понятия просто жизни: это уже скорее судьба, включающая в себя жизнь и смерть, — и жизнь, и смерть не только одного человека.
И.Ж.: Стихотворение было написано после смерти отца. В миру он не был ничем прославлен, но это не отрицает того, что он достоин небесной славы.
М.Ш.: Значит “зажженные свечи” — это людские души.
И.Ж.: Так же, как и “скошенные травы”.

7-8 М.Ш.: “И будет даровано каждому право...” — это исполнение того, что в этой жизни не могло осуществиться.

9-10 М.Ш.: Стоит в реальности увидеть эту “равнину”, как она тут же отстраняется от тебя как картина или фотография в рамке, как нечто выключенное из настоящего. Другое измерение, куда войти невозможно. Получается, что трансцендентное осуществляется в каких-то заурядных вещах, как в той же картинке, которая висит на стене.
И.Ж.: Здесь сходство только по невозможности: невозможно войти в трансцендентность так же, как и в фотографию.
М.Ш.: Трансцендентное в нашем мире выглядит наивным, а то, что кажется нам существенным...
И.Ж.: Чистая многомерная длительность оборачивается отрезками и частями, равнодушными к целому.

11-12 М.Ш.: Эта картинка висит на стене дома, в котором жил отец?
И.Ж.: Мы только что говорили о невозможности перехода в трансцендентное — это так же невозможно, как оказаться в какой-нибудь фотографии или, как ты говоришь, картинке. Ступить на это “поле” смертному невозможно. Оно умопостигаемо, даже, может быть, зримо, но в нем нельзя присутствовать. Поэтому фотография висит в “пустом” пространстве. Дом тут ни при чем. Или, как сказано у Шекспира, “в очах души моей”.
М.Ш.: “Отец” оказывается внутри нее?
И.Ж.: И “поле” за его спиной.
М.Ш.: Для меня зеркало и фотография в раме — комнатные атрибуты.
И.Ж.: Для тебя это может быть чем угодно, но в стихотворении нет никаких атрибутов. Имеется в виду “пустое” пространство.
М.Ш.: Для меня это отражение в картине, может быть, застекленной...
И.Ж.: Так оно и было бы, если в стихотворении был бы задан привычный ход ассоциаций, между тем, здесь “зеркало”, “поле”, “фотография”, “равнина свечей”, “окно” — это одно и то же. Здесь нет сравнения, когда сраниваемое с чем-то сравнивается, чтобы обнаружить в нем что-нибудь характерное. Здесь есть уравнение. Это разные названия одного и того же.
М.Ш.: Ты их объединил в один архетип, для которого бытовая сущность предметов второстепенна.
И.Ж.: Не знаю, является ли понятие “дерево” архетипом по отношению к какому-либо конкретному дереву, допустим, к яблоне, пальме или сосне, но их объединяет это название. Для “зеркала”, “поля”, “фотографии”, “окна” и “равнины свечей” нет объединяющего названия, но оно подразумевается.
М.Ш.: То есть “зеркало” и т.д. — это семы одного безымянного понятия. Тогда что это за понятие?
И.Ж.: Само оно неназываемо, но его ипостаси имеют имена. Так же как, например, для бабочки, дирижабля, дельтаплана, летучей мыши, птицы нет объединяющего названия — это то, что способно к полету. У эскимосов, говорят, более двухсот названий снега, его различных состояний, но одного объединяющего нет.
М.Ш.: Вместо античного архетипа, у которого есть имя, например, эдипов комплекс, но нет частных имен, составляющих его парадигму, — они забываются, эти мелкие эдипы, — у тебя нет имени архетипа или оно сакрально, но называются имена, составляющие его парадигму, это и есть преследуемая тобой цель.

13 М.Ш.: “Окно” висит в пустоте, но за ним — вид в “комнатенку”.

14 М.Ш.: “Маковый гром” — явный оксюморон: зернышки ведь шуршат, а не гремят, кроме того, мак — мифологема забвения, а тут “гром”, пробуждающий память. На “тронном полу” — дитя как царь, как центр мироздания, каким и является каждый ребенок. Коробочка мака с зернышками в ней — детская “погремушка”, как жезл громовержца. Дитя — сосредоточие стихий.

15-16 М.Ш.: Когда мы вспоминаем свое раннее детство, мы как лучом фонарика высвечиваем отдельные детали, фрагменты, а то, что за пределами высвечиваемых фрагментов — действительно бездна, шевелящаяся как кусты или что-либо другое.

17-20 М.Ш.: Изображение, которое “отец” видит в глубине своей памяти, исчезнет, “рамка” сгорит.

21 М.Ш.: “Прояснится зеркало” — оно что, станет обыкновенным зеркалом?
И.Ж.: Почему?
М.Ш.: Ну, вернется к своему бытовому облику.
И.Ж.: Нет, ты не учитываешь того, каким оно дальше станет, ты дальше читай.

22-24 М.Ш.: В мире архетипическом, где нет еще отведенных ролей для предметов, “глубина” и река существуют отдельно друг от друга так же, как “тяжесть” от предметов, “свет” от светил. Это мир до дней творения. Нет предметов, нет объектов, есть только смутные замыслы их. Досотворенный мир.
И.Ж.: Их признаки и их сущности разъединены.
М.Ш.: Значит, “младенец” своей игрушкой вызывает именно такой мир. И прошлое одного человека перерастает в прошлое вселенной.
И.Ж.: Они, может быть, уравниваются. Судьба одного человека и судьба вселенной.
М.Ш.: Смерть — это возвращение.
И.Ж.: В каком-то известном смысле, хотя, может быть, возвращение и повторение — разные вещи.