Поэты из Владивостока, "дальняя провинция" и "школа концептуализированного наива"

   Приступая к размышлением над особенностями владивостокской поэзии как отдельно выделяемого образования на карте культурного пространства России, хотелось бы оговорить одну важную деталь, которая, как правило, остается за рамками обзоров региональной литературы. Описывая тот или иной литературный регион, мы допускаем по умолчанию, что речь идет о культурном пространстве, локализованном на физической территории города. Однако понятие урбанизма как базы литературного пространства должно быть оговорено особо. Упоминая о городе в этом контексте, мы всякий раз подразумеваем не столько развитую социально-индустриальную инфраструктуру, территориальный масштаб, численность и состав населения, производственный статус того или иного города, количество высших учебных заведений и культурных учреждений (хотя, все эти факторы, безусловно, будут влиять на специфику региональной литературы), прежде всего мы априорно подразумеваем инфраструктуру иного порядка (символическую, или ментальную). То, что я имею в виду, с различной степенью приближения выражает понятие "культурный слой" или "традиция", как некая специфическая символическая "почва", накопленный "капитал" предшествующих культурных (в том числе литературных) практик, капитал, который человек рожденный и/или живущий в конкретном урбанистическом пространстве по определению получает в бескорыстное "пользование" от предыдущих поколений. Ощущение этого культурного капитала - сродни ощущению истории, вернее причастности, принадлежности пространства, где человеку довелось жить и творить к некоему культурно-историческому универсуму собственной нации, а через это (или вопреки этому, поверх этого) - к культурному универсуму мира. Именно такой капитал лежит в основе определенной системы ценностей, необходимой для самостоятельного отбора материала, который предлагается культурой в ту или иную эпоху, и самодентификации с теми или иными культурными явлениями - то есть формирование определенного культурного "вкуса", или другими словами, опознаваемой и жизнеспособной (выполняющей функцию отбора) "традиции". Представляется, что именно эта символическая инфраструктура является наиболее существенным фактором (в отличие от ифраструктуры социальной) и в конечном счете именно она предопределяет то, какой сложится литературная жизнь города и сложится ли вообще. Очевидно, что "толщина" культурного слоя различных городов далеко не одинакова. И подчас крупное индустриально-урбанистические образование имеет меньше оснований быть признанным "городом", в отличие от города, хотя, возможно, переживающего упадок своей социальной инфраструктуры, но хранящего глубокий потенциал культурной традиции.
   Похоже, что с этой точки зрения Владивосток - безусловно являясь крупным промышленным центром с развитой социально-культурной инфраструктурой - не может быть безоговорочно поставлен в один ряд с многими городами европейской части России, а принадлежит, скорее, ко второму типу урбанистических центров, для которых традиции культурной жизни не являются устойчивой и очевидной вещью. Это может показаться странным, но собственно городом, то есть культурным - а не стратегическим - центром Владивосток стал сравнительно недавно. С момента своего основания город, как известно, имел конкретное "утилитарное" назначение служить морским фортом на рубежах огромной страны. В советскую эпоху эта функция только еще более возросла. Это предопределило многие особенности реальной жизни города - "закрытый" (для свободного въезда) режим; особенности "личного состава" городского сословия - вначале - военные и насильственно переселенные в город-крепость пролетарии, в советское время - "кочевники"-офицеры и их жены с педагогическим образованием, научно-техническая интеллигенция и опять-таки вечно "вдали от берега" моряки и рыбаки; пополнение населения Приморья в результате двух волн поощряемой правительством (как царским, так и советским) миграции (преимущественно из восточной Украины), вряд ли улучшило ситуацию; не был Владивосток во время ВОВ и местом эвакуации гуманитарной элиты из европейской части страны… Фигуранты актуального лит. процесса если и задерживались в городе, то не по доброй воле: эмигрантским транзитом на пути в Харбин или следуя по этапу "в последний путь". Никто из "культурных героев" общесоюзного масштаба, выходцев из Владивостока, не вернулся "жить и творить" обратно… Культурно-историческая судьба города изначально складывалась так, что не было достаточных условий для образования, формирования и укрепления того необходимого "оседлого" контингента культурной элиты - хранительницы письменной культуры слова, который течении нескольких поколений формирует неповерхностный, ненаносной, устойчивый слой культуры - условие для возникновения многопланового явления как полноценная литературная жизнь.
   Впрочем, на счет наличия во Владивостоке на сегодняшний день поэтической школы в традиционном понимании этого термина ни у кого нет особых иллюзий (ни у самих владивостокских поэтов, ни у критиков). Вкратце ситуация выглядит так. Единственным действенным сколько-нибудь заметным явлением в поэтической жизни города по сей день остается объединение молодых поэтов "Серая лошадь", существующее под таким названием с 1994 г., в местном масштабе - центр, задающий тон поэтической жизни "города и мира". Звучное анималистическое название восходит к местному топониму: "серой лошадью" в народе прозвали одну из немногочисленных (а потому и примечательных) жилых построек в стиле "сталинский ампир", где в помещении, предоставляемом Приморским отделением Союза писателей России, происходят регулярные собрания поэтов. "Серая лошадь" объединяет преимущественно молодых авторов и нескольких более старших коллег, так или иначе стремящихся интуитивно дистанцироваться от стилистической "программы" Союза писателей. За время своего существование объединение не испытывало потребности в выработке какой-либо общей эстетической программы. Практически ежегодно (начиная с 1997) "Серая Лошадь" издает одноименный альманах как своеобразную форму отчетности о проделанной за год литературной работе, которому, опять-таки не удалось подняться до уровня концептуального издания. Круг авторов "Серой лошади", и поэтов и переводчиков, близких к объединению, отличает пестрота стилистических пристрастий. Сами авторы свою принадлежность к объединению как правило трактуют как "посещение клуба по интересам".
   Однако в последнее время все чаще (особенно в контексте проблем литературной регионалистики) встречается другой подход к понятию "литературная школа", когда под "школой" подразумевается не столько сознательное самоопределение поэтов, подкрепленное теоретической манифестацией, сколько социокультурная общность, возникающая на базе специфического ментального пространства и находящая свое выражение в художественных текстах. Одним словом, критерий геополитики работает в таком определении наравне с критерием поэтики, а "жизненный проект" предопределяет "проект творческий". Такой подход может быть назван (по выбору) культурологическим, социологическим или геополитическим . И с этой точки зрения мы имеем смелость утверждать, что общность поэтов младшего поколения (речь идет, как было оговорено выше, не столько о физическом, сколько о стилистическом "возрасте" поэтов), проживающих или проживавших во Владивостоке и близких к литобъединению "Серая лошадь", все-таки имеет некие устойчивые черты, коренящиеся в геополитической ментальности и проявляющиеся на уровне поэтики.
   Одно любопытное наблюдение. Как выяснилось в результате анкетирования, отрицание "владивостокской школы" содержит в устах большинства опрошенных владивостокских поэтов (скрываемый или нет) оттенок раздражения по отношению к аналитическим оценкам словесного творчества - исходящим как от самого автора, так и от внешнего наблюдателя-критика. Владивостокские поэты (заметим в скобках, что здесь и далее без особо оговоренных случаев мы имеем в виду только тенденции, характеризующие феномен "владивостокской лирики" и "владивостокского поэта" sui generis) априори склонны считать какую-либо группировку поэзии по направлениям и школам, равно как и любые идеи, касающиеся рефлективной методологической позиции поэта, филологической надуманностью, навязанной сверху или извне "книжниками"-"московскими критиками". За таким отрицанием стоит нечто большее, чем простая констатация отсутствия "школы". На наш взгляд, это - проявление тенденции к аналитическому эскапизму, отказ от рефлексии над литературным процессом в целом и над собственным местом в нем. Описанная позиция воспроизводит себя так настойчиво, что на определенном уровне представляется неосознанным, но симптоматичным принципом, сама неосознанность которого также становится принципиальной. "Моё творчество неосознанно" - характерное самопризнание владивостокского лирика.    Из этого принципа логически вытекает культивируемое во "владивостокской школе" представление (атавизм-профанация романтической доктрины) о Ее Величестве Поэзии, которая якобы являет собою непосредственную жизнь сердца и прямое проявление чувства, а соответственно, непостижима для метаязыка - "руками не потрогать, словами не назвать".
   Речь идет не об имманентно присущем каждому художнику отрицании "другого", отрицании, уходящем корнями в глубины бессознательного, где действует хтонический закон замещения символической позиции "отца"-предшественника (только так, согласно теории Хэрольда Блума, происходит становление "сильного поэта" ). В нашем случае речь идет о негации другого рода, обусловленной, не психоаналитическими, а, скорее, социокультурными факторами. Отказавшись от метаязыка, владивостокские поэты в оценке своего и "другого" творчества предпочитают руководствоваться единственным интуитивно-этическим критерием - плохо/хорошо (вариант: "искренне"/"неискренне"). Рефлексию более высокого уровня (вопросы "что такое хорошо и что такое плохо", т.е. осмысление критериев и оснований оценки) блокирует все тот же самозапрет на аналитику. Это во многом напоминает культурологические характеристики феномена "конкретного" мышления, для которого главным принципом ориентации в ойкумене служит дихотомия свое/чужое...
*
   Культурный статус Владивостока - провинция. Причем провинция особая. Договорившись искать корни "владивостокской школы" в особой геополитической ментальности, мы должны обратиться к явлению современной российской "провинциальности". Логика выделения этого понятия подразумевает системность: провинция не существует без того, по отношению к чему она провинциальна. Статус провинции определяется через отношение к центру. Однако эти отношения могут быть весьма разнообразными. И похоже, общим определением здесь не обойтись. На наш взгляд, можно выделить две модели отношений "центр-регион", а соответственно, два типа провинции. За основу - для начала - удобно взять фактор географической удаленности.
   Ближняя провинция характеризуется относительной географической близостью к центру (Москва, Санкт-Петербург). Это регионы типа Твери, Перми, Воронежа, Иванова, Самары, Костромы и Саратова или Екатеринбурга, Новосибирска, Тюмени и т.д. Реальная "физическая" и "экономическая" возможность преодолевать это расстояние позволяет подобным регионам легко интегрироваться в межрегиональную литературную "тусовку", т.е., с одной стороны, более или менее регулярно бывать в центре, иметь личное знакомство с его представителями (поэтами, "культуртрегерами", издателями), выступать в столичных клубах и пересекаться с литераторами других регионов, а с другой стороны, принимать у себя коллег по цеху в рамках различных межрегиональных проектов .    Такая географическая позиция обусловливает целый набор комплексов (психо-ментальных состояний), характеризующих самоощущение творческой личности в культурном пространстве: комплекс причастности и общего дела, комплекс сотрудничества, комплекс уникальности и самобытности, комплекс радикальной альтернативности, комплекс зависимости и неполноценности, вплоть до комплекса самоуничижения… Отношения с центром могут строиться на преобладании одного из них либо на их взаимодействии, но главный принцип остается один - это отношения сотрудничества-конкуренции, основанные на динамике притяжения-отталкивания.
    Мы не склонны идеализировать эту модель. Она призвана лишь описывать потенциальные возможности, воплощение которых имеет множество препятствий, благодаря которым модель может попросту не состояться. Однако у ближней провинции a priori имеются все предпосылки вести диалог со столицей (не важно, в качестве апологета или оппонента), говорить на одном языке (в рамках общего дискурса либо посредством налаженного механизма конвертации дискурсов). И тем самым участвовать в реальном, т.е. двустороннем, процессе культурной коммуникации.
   Дальняя провинция (к которой относится и Владивосток) реализует отношения с центром иначе. Парадоксальным образом реализуется расхожее представление: Владивосток слишком далеко, чтобы быть провинцией. Обыкновенной провинцией - добавим мы. Физическая удаленность от центра и трудность ее преодоления создают объективное препятствие для циркуляции культурной информации (наглядный пример - скудость и дороговизна книжного рынка). Казалось бы, в этой ситуации на помощь должен прийти Интернет. Но тут мы сталкиваемся с глобальным парадоксом сетевой культуры, и потому позволим себе несколько замечаний по этому поводу.
   Нет необходимости перечислять достоинства Интернета. Однако не секрет, что притязания Сети на демократичность, супердоступность и "эмансипацию литературы от власти расстояния и власти печатного станка" оказываются в большинстве случаев оптимистическими декларациями либо перспективами, нежели реальным настоящим.
   Интернет создает виртуальность (в чем он наследует ТВ), т.е. иллюзию "безграничности наличия", непосредственного переживания реальности и активного в ней участия, что, однако, не мешает ей оставаться иллюзией . Свободно кочуя от сайта к сайту и даже имея возможность завести собственную страничку, можно достичь высокого уровня читательской осведомленности, но это вовсе не гарантирует возможность реально "влиться" в лит. процесс, к чему стремятся практикующие поэты. Престижные литературные сайты оказываются едва ли не более элитарными, чем литературная "реальность", и участие в них, как правило, подразумевает наличие уже сложившихся отношений и связей. Полноценная литературная жизнь на сегодняшний день совершается вне Сети. Интернет служит, скорее, видом ее презентации, каналом транслирования, в лучшем случае - одной из форм, но не "постоянным местом жительства" . Не может также Сеть обеспечить и гарантию стопроцентного "улова" новых имен. Характерный пример - случай Алексея Денисова, ставшего, по словам критиков, "открытием" фестиваля Культурные Герои ХХI века (Москва, декабрь 1999 г.), а вскоре признанного, в паре с Д.Воденниковым, "звездой ключевого течения в младшем поколении русской поэзии - постконцептуализме" (Авторник. - №1. - 2000) и "принципиальной фигурой для современного поэтического процесса" (Книжное обозрение. - 13 августа. - 2001. - С. 21). Автору удалось привлечь внимание литературной общественности и легитимизировать свои права книжной публикацией только после личного (физического) участия в упомянутом фестивале и последовавшего вскоре за этим переезда в Москву (реализация "жизненного проекта"). До этого события столичная литературная общественность не торопилась "замечать" (упоминать в критике, публиковать и т.п.) Денисова, несмотря на то, что тексты "Нежного согласного" (книги, принесшей успех ее автору) на протяжении двух лет, предшествовавших фестивалю, находились в открытом доступе на сайте "Лавка языков" и, конечно, должны были быть известны лидерам "ВАВИЛОНА" (под эгидой которого в 2000 году книга вышла в свет).
   К тому же, как бы ни были привлекательны перспективы Интернета в области "профанации автора и авторства" - радикальном перевороте в трактовке самого статуса вербального текста (о чем пишет Сергей Корнев), - в лирике последнего десятилетия экзистенциальный (личностный) аспект авторства не просто не торопится отмирать, а, пожалуй, актуализируется с новой силой и проникает в область поэтики. Потому связанная с этим аспектом книжная форма публикации (эту связь справедливо отмечает Корнев) все-таки остается приоритетной. Более локальное распространение книжной продукции, усилия и материальные затраты, связанные с ее производством, традиция и многие другие причины придают ей в глазах авторов и читателей (и, очевидно, в обозримом будущем положение не изменится) максимально высокий ценностный статус. На сегодняшний день книжная публикация верифицирует и легитимизирует публикацию в сети .
   Кроме того, не секрет, что современное пространство "сетературы" представляет собой скорее "Большую Свалку", чем "Телемскую обитель интеллектуалов". Виртуальное соседство сайтов разного ранга и репутации (при одинаковой маркировке "сделано в столице" и при значительном преобладании любительских сетевых образований) за три-четыре неудачных попытки для неискушенного энтузиаста-провинциала может дискредитировать сам столичный литературный процесс. Чтобы правильно ориентироваться в Сети, опять-таки необходим опыт внесетевой литературной жизни.
   Впрочем, помимо указанных объективных общекультурных проблем, есть еще один фактор, образующий для элиты дальней провинции, быть может, самую серьезную преграду на пути к сетевой (и не только сетевой) культурной информации. Возможности Интернета (и других источников) остаются невостребованными из-за отсутствия потребности и готовности со стороны провинциальной элиты получать и усваивать информацию извне. Имеет место установка на добровольный аутентизм. А отсюда следствия - информационная автоцензура, бегство от актуальных проблем межрегионального лит. процесса, восприятие литературного вакуума как естественной среды, а потому ее культивация, настороженность и агрессивность по отношению любому "иному", угрожающему герметичности, блокировка рефлексии и потому неадекватное восприятие культурного пространства и неадекватная самоидентификация в нем.
   В этой связи критерий географической удаленности, условно принятый за основной, теперь должен быть переосмыслен. Объективный фактор географического положения - лишь одно из звеньев причинно-следственной цепи, на определенном этапе замыкающейся на уровне ментальности. Главным критерием следует признать именно "ментальную удаленность". Поэтому и определения дальний-ближний следует понимать в символическом, гео-политическом, а не буквальном, гео-графическом смысле. А элементы "дальней ментальной провинции" запросто можно обнаружить в самом сердце обеих столиц. Но это парадоксально явление не есть предмет нашего разговора... Как сложилось, что описываемая модель стала реальной для Владивостока? Без специального историко-социологического изыскания ответить на этот вопрос мы не беремся, скорее всего, здесь работает годами складывающаяся круговая порука причин и следствий экстралитературного характера.
   Но вернемся к "последствиям" автоизоляции, лежащим на поверхности. Одним из них является, к примеру, то, что региональным авторам гораздо интереснее иметь "частную" литературную жизнь (пусть не "высокопрофессиональную" и оторванную от контекста), чем со стороны (через окошко монитора) наблюдать отражения чужого, далекого, непонятного лит. процесса, который в сознании нашего вуайериста выглядит не столько реальностью, сколько "выдумкой картографов". Поэтому-то провинциальная элита нередко лишь номинально демонстрирует интерес к актуальной проблематике культуры, а чаще - просто не ощущает эту проблематику. Чужеродная, не пережитая изнутри культурная информация, к тому же зачастую получаемая с большим опозданием, не из первых рук, в профанированной или популяризированной форме, закономерно вызывает раздражение и непонимание. Вопросы, требующие рефлективного осмысления извне (столь ярко и подчас болезненно переживаемые в центре), для герметичной ментальности дальнего региона легко и непринужденно снимаются. Распространенное убеждение дальней провинции: "В связи с тем, что у нас сейчас открытое информационное общество с интернетом… понятие региональности неактуально". В то время как наблюдатель, знакомый с Интернетом не понаслышке, не может не заметить, скорее, обратную ситуацию: внедрение в жизнь Интернета обострило напряжение между полюсами "центр-регион". Непонимание и (теперь уже понятное) раздражение может вызвать безобидный terminus technicus, типа "литературный процесс" или "текст". А понятие "постмодернизм" характеризуется как не более чем "надоевшее слово" (симптоматична реакция именно на "слово", а не на стоящий за ним комплекс внутрицеховых проблем). Выходит, что дальняя провинция не владеет межрегиональным дискурсом, не стремиться овладеть им и не испытывает потребность выработать альтернативный. Культурный диалог становится затруднен и чреват misunderstending'ом.
В таких условиях центр не может являться ни полюсом энергетического притяжения, ни полюсом отталкивания. В сознании регионального фигуранта центр и провинция как бы меняются местами. Столичный лит. процесс (со всей системой межрегиональных связей с ближней провинцией) воспринимается как нечто маргинальное, вторичное, аморфное и компенсаторно наделяется разнообразными символическими смыслами. На внешний "неопознанный" феномен проецируются порожденные в аутентичной среде мифы-представления - той же природы, что символика Спасской башни, Царь-колокола, антагонизм Москвы и Питера... А для более склонного к аналитике субъекта провинциальной культуры - феномен внешней литературной жизни мифологизируется под воздействием осознания (часто приправленного пафосом иронии или сожаления) собственной изолированности (как от центра, так и между субъектами внутри провинциальной среды). Т.е. представления о межрегиональном лит. процессе строятся на основе имманентно сделанных и принятых за универсальную норму наблюдений (иногда весьма проницательных) над собственным статусом: "Не есть ли то, что мы сегодня называем общенациональным процессом, только сумма региональных течений, внутри которых каждый сам по себе и в лес, и по дрова? ... В принципе, Москальская тусовка - тот же самый регион, причем не самый большой, однако происходящее в этом регионе предполагается "происходящим в общенациональном литературном процессе"...
   Реальный же центр в целом не интересен для дальней литературной провинции, и индифферентность по отношению к нему, как правило, обнаруживается при любом реальном случае наладить внешний контакт. В результате имеем парадокс: проблематика региональности, насущная для центра и ближнего региона, для дальнего региона не существует.
   Та же модель самоизоляции действует и на микроуровне - т.е. определяет характер отношений между самими фигурантами "дальней провинции". Оказывается, наличие открытых каналов взаимодействия с "внешним миром" не только создает активную и насыщенную культурную среду, но и - что не менее важно - структурирует внутреннее ее пространство. Стратифицированная среда, разбитая на ячейки и ниши, обладает тонусом конкуренции и сотрудничества, усиливает "специализацию" интересов, а это, в свою очередь, катализирует потребность в самоопределении (с кем ты будешь - кого ты любишь) и значительно облегчает поиск "своих" (а стало быть - "себя"). В условиях "дальней провинции" при отсутствии такой стратификации в одном клубе (или одном альманахе) поневоле оказываются люди, которые ни за что бы не оказались вместе в других условиях. Разность интересов (при критической недостаточности сходства) не способствует творческому их взаимодействию. Творческие "порывы" и "прорывы" отдельных авторов остаются без отклика: художественного - со стороны коллег по цеху, аналитического - со стороны критики. Поэты, как правило, "не слышат" друг друга, как "не слышат" они и голосов из центра. Поэтому естественной будет констатация: "Серая лошадь - это не цех. Это, скорее, поле с очень тонким плодородным слоем, который каждый возделывает по собственной технологии и выращивает свою культуру"; а концепция регионального издания мыслится не более чем как - "хорошие поэты под одной обложкой".
   Переводя разговор на уровень более абстрактных моделей, различие двух типов провинциальности удобно осмыслять при помощи семиотической "формулы" творческого мышления Ю.М.Лотмана. Так как "развитие культуры, как акт творческого сознания, есть акт обмена и постоянно подразумевает "другого" - партнера в осуществлении этого акта", то для того, чтобы акт генерирования новой культурной информации имел место, необходимо наличие двух смысловых кодов, которые должны, с одной стороны, представлять собой "единую семиотическую личность", а с другой, обладать самостоятельным, "замкнутым, структурно-организованным семиотическим миром". Именно такие условия создают "механизм неадекватного, условно-эквивалентного перевода, служащего созданию новых текстов" . С этой точки зрения, модель "ближней" провинции является наиболее продуктивной системой порождения культурных смыслов. Поэтому ожидания центра от региональной маргинальности "культурного бума", скорее всего, оправдает именно эта форма взаимодействия "центр-регион". Дальняя же провинция (на примере Владивостока), оторванная от центральных и не развившая собственных конкурентноспособных систем культурного языка и памяти, оказывается не в состоянии породить масштабное самобытное культурное явление типа полноценной формы лит. процесса или литературной школы.
   Впрочем, это не означает, что приморская земля не может рождать собственных невтонов. Это означает, что "владивостокская школа" (в лице отдельных ее представителей) стремится выработать специфические методы преодоления имманентной самоизоляции. В этой связи устойчивым мотивом владивостокского "жизненного проекта" будет миграция в сторону Центра в поисках утраченной полноценности культурной среды. Герметичный вакуум вполне может послужить "первичным бульоном" для зарождения творческого проекта "сильного поэта". Скажем больше - вакуумная среда позволяет начинающему поэту на первом этапе действовать в более свободных условиях, без постоянной "оглядки" на "сильных" и уже состоявшихся конкурентов, наличие которых создает жесткую "разметку" культурного поля на зоны private property и волей-неволей сдерживает творческие поиски . Но окончательно осуществиться и получить легитимацию проект может только в литературной среде с развитыми аналитическими дискурсивными практиками, с разнообразием конкурирующий между собой литературных форм и с открытыми каналами взаимодействия (конкуренции и диалога) с другими подобными ей "средами". Перемещение в новую среду (не обязательно, хотя, как правило - физическое) способствует "размыканию" провинциального сознания и активизации процесса самоопределения в культурном пространстве, включая переосмысление (теперь уже ретроспективное) отношений провинции и центра, примером чему может служить данное эссе…
Для завершения нашей задачи (описать в культурологическом аспекте литературное пространство "дальней провинции") остается последнее - ввести термин. Сущность описанной ментальной среды, порождающей определенный тип отношения к лит. процессу и зачатки некоего метастиль (что в совокупности мы договорились называть "школой" ), на наш взгляд, наиболее точно могло бы выразить понятие "наив".
   Этот термин, давно используемый в искусствоведении и сравнительно недавно в литературной критике - определяется в первую очередь с социокультурной точки зрения. Основа "наива" (или "примитива") - определенное ощущение творческого процесса как сугубо приватного дела (наивный поэт пишет "для себя" и для узкого круга знакомых); особая (бессознательная) культурная ниша, занимаемая автором, которая характеризуется самоизолированностью относительно актуального лит. процесса, сведением к минимуму фактора рефлексии и т.д. - т.е. все черты, свойственные феномену "дальней" провинции. Маргинальное, хотя и весьма распространенное явление под названием "наивная словесность" на частнолитературном уровне, как бы в миниатюре, воплощает черты, которые могут быть реализованы на уровне более масштабной культурной страты в виде ментальности, характеризующей региональную общность поэтов, а соответственно, особым образом проявиться в литературных явлениях, которые не являются "наивом" в узком смысле. Понятию "наив" мы придаем предельно расширительный смысл и, разумеется, не наделяем его никакой отрицательной или пренебрежительной оценочностью.
   Метастилевая среда наива порождает частные импульсы авторских поэтик. Более сильные (и стильные) из них образуют в той или иной степени опознаваемые авторские стили ("творческие лица" отдельных поэтов), которые, однако, продолжая существовать в вакууме культурного пространства провинции, остаются герметичными. Некоторым из этих стилей, благодаря динамике "жизненного проекта" их авторов, удается, попав в более благоприятную среду "центра", выйти на качественно иной уровень саморазвития и обрести окончательный статус "большого стиля". Как можно предположить, "владивостокская поэтическая школа" как школа "большого наива", или "школа культурного эскапизма", может проявлять себя весьма разнообразно в конкретных "жизненных" и "творческих проектах" ее отдельных представителей, как именно - предмет отдельного разговора…
*
   В условиях "наивной" среды, на наш взгляд, можно выделить четыре основных стратегии "поведения" (все четыре прослеживаются во "владивостокской школе"). 1) Особое самопозиционирование автора: в рамках "жизненного проекта" декларированный или интуитивный перевод литературного творчества в разряд хобби, подразумевающий профессионализм в другой творческой сфере. 2) Интуитивно-сознательное самоконсервирование, принятие "окружающей среды" (а точнее, ее отсутствия) как единственно возможного и нормального положения вещей, что обеспечивает "спокойную" жизнь внутри среды и предопределяет черты стиля (к примеру, нерефлексивное следование классическим традициям). 3) Стратегия радикального эскапизма, когда аморфность окружающего культурного пространства компенсируется обращением к иным культурам. И наконец - 4) интуитивно- и сознательно-рефлективная позиция по отношению к собственному статусу, которая позволяет творчески трансформировать "ущербность" среды в специфическую стилистику. Приведем несколько примеров.
   "Лирический наив" от художников-профессионалов. Весьма любопытная особенность "владивостокской школы" состоит в том, что в числе ее членов довольно заметна группа поэтов, профессиональной деятельностью которых является изобразительное искусство. В.Крыжановский, П.Шугуров, В.Семкин, Н.Ермолаева - дипломированные художники, профессиональный статус которых влияет на характер их самоопределения в области литературы. Специфику этой позиции вербализует (в устных беседах и эссе) Павел Шугуров, для которого практика систематичной концептуальной рефлексии целиком относится к сфере живописи, не затрагивая словесное творчество: поэзия же является сугубо приватным делом, сферой свободного вдохновения-отдохновения. Характерно, что стиль трех из вышеперечисленных художников-поэтов представляет собой разнообразные случаи т.н. "продвинутого", или "высокого", примитива (максимально близко походящего к грани, за которой примитив становится примитивизмом, т.е. сознательным использованием примитива как приема, но все-таки не переступающего эту грань). Это - интеллектуально-изощренный, абсурдистский наив Шугурова:

ПОИСКИ УЧИТЕЛЯ
Всё это - поиски Учителя
Который неизвестно потерялся
Вся дружба, нежная почтительность
Как шум воды. Я очень измарался.
Вот этот рот ответит на вопросы
В него заглядываю, словно
Собачка я, и улыбаюсь косо
Его целую так любовно.
Рот курит дымно, говорит в тумане
Его слова храню я как музей
Потом пойму, всегда внезапно
Опять держу пустой язык в тазe.
Я груб на самом деле
Всё это поиски Учителя
Помягче женщины постельной
Себя готовлю для Учителя.

Женственно-утонченный, но в то же время точный в отношении бытовой детали наив Ермолаевой:
Кофейник лысый
Молча воду хранит
Иногда выливает
Безмозглый
Молча воду хранит
Свет отражает плоской
Крышкой круглыми
Бокалами ничего
Не думает выливает
Иногда
Ничего не думает
Молча воду хранит
Круглыми боками
Плоской крышкой
Свет отражает.
Простодушный, по-детски непосредственный, "просветленный" наив Семкина:

ПОХИТИТЕЛЬ РИСУНКА
День хмуроватым был изрядно.
И потому в глаза бросалась
нарядно-яркая афиша
о чьей-то выставке.
И тут
совсем негаданно-нежданно
привлёк внимание прохожих
на улице какой-то шум.
Причиной оказалось шума -
что это гонится художник
за похитителем рисунка.
Догонит ли? Ведь похититель
резв на ногу.
Да и художник
не отстаёт ничуть как будто.
Догнал ведь,
всё-таки догнал!
Догнал,
и сгрёб его в объятья,
и с жаром вдруг расцеловал:
ведь он
единственный был зритель,
кто дух его смятенный понял
неравнодушием своим.

   На первый взгляд, отмеченная тенденция не распространяется на Вячеслава Крыжановского. Этому поэту-художнику, напротив, свойственен глубокий и методический интерес к теории поэтического творчества, лингвистическим его аспектам - который, однако, с точки зрения профессионального филолога или критика, может показаться несколько формалистичным и ортодоксальным в своей избирательности. Тем не менее, именно этому интересу клуб "Серая Лошадь" обязан своим возникновением, а также практике регулярных "ликбезовских" штудий в рамках заседаний клуба, которые, к сожалению, так и не породили (интуитивно-спонтанной или теоретической) программы литобъединения. После отъезда Вяч. Крыжановского в СПб эта практика была утрачена... Примечательны опыты поэта в смежных с изобразительным искусством сферах визуальной и объектной поэзии, бук-арта и дизайна компьютерной презентации поэтического текста. В традиционной лирике приметой стиля Вяч. Крыжановского можно считать "геометрические" - в манере гомеровской "пластичности" - развертки бытовых образов. которые в некоторых, на наш взгляд. наиболее удачных опытах поэта, сочетаются с предельной лаконичностью и восточной "прозрачностью" верлибров.

ПЛОТНИК ЮЛИУС КАРЛОВИЧ
В коридоре плотник
заколачивает дверь.
Гвозди поют.
Плотник бесплотен,
только голос.
Соседке говорит:
"Ещё не сделал,
только делаю..."
Он кошку выбросил
в окно. Зачем?

ПЕЙЗАЖ С КОРЮШКОЙ
Заходила знакомая занять
с широким ушком иголку:
рыбу корюшку повесит сушиться
между рам оконных с видом
на Неву и Эрмитаж.

   Можно предположить, что эта предметность и конкретность видения вещи (иногда, правда, чреватая излишней педантичностью), а также присущее его стилю аллитерационно-каламбурное (шарадное), палиндромное и "визуальное" мышление - все это отчасти следствия перенесения в область словестного творчества профессиональной "оптики" художника и навыков пространственного аналитического мышления.
   "Наив" как специфика работы с традицией. Как своеобразное проявление наива может быть интерпретирована характерная для владивостокских поэтов не всегда рефлективная ориентация на традиции классической русской лирики, интуитивно воспринимаемой как неприкосновенный канон. Таковыми, на наш взгляд, можно считать неотработанные элементы "бродскости", ритмико-тематический коктейль "женской" и экзистенциально-философской классики. Ср., к примеру, неотрефлексированную инерцию интонации и ритмики лермонтовских "Тучек" в стихотворении Т.Зимы:

Всё что подспудно в жестокостях осени
в скрюченных листьях - ненужность отчетлива
в гулких жилищах давно позаброшенных
ржавая музыка петель - уродлива.
В сумерках осень бросается листьями
ветер с дождем развезёт все дороги и
что остается ночами мне мглистыми
как не пожертвовать теми немногими
что пониманью - уже недоступные
в мимо ушедшие - всё преходящее -
мне остаются лишь страсти преступные
как осязаемость настоящего.

   "Наив" оборачивается актуальным стилем: случай А.Денисова. Поэтика Алексея Денисова представляет собой, в некотором роде, марку "владивостокской школы". Его стиль на сегодняшний день осуществился - с точки зрения культурной легитимации - в полном объеме. Этому способствовали разные обстоятельства. И в первую очередь - особенности самого стиля . Для обозначения творческой манеры, разновидностью которой можно считать поэтику Денисова, в столичной критике вошло в привычку использовать выражение "прямое высказывание" (терминологические достоинства которого небесспорны). Эта манера представляет собой комплексный эффект нескольких составляющих.
   Во-первых, за "прямым высказыванием" стоит особенная ментальная позиция лирического субъекта: говорящий наделен некой герметичной "оптикой" (не путать с "авторским мироощущением", "тематикой" или "образом лирического героя") - т.е. подвижной ментальной призмой, через которую осуществляется образное и "языковое" видение . В случае с Денисовым - такой призмой служит "сознание", несколько сниженное относительно того высокого образа Поэта, который является предметом читательских ожиданий, сформированных классической традицией. Проще говоря, новый "поэт" более наивен и непосредственен в своем восприятии мира и языковом выражении этого восприятия. Однако эта "игровая" позиция не ощущается ни как прием высказывания от лица персонажа, ни как игра, самоирония или "стёб". Напротив, она парадоксальным образом сочетается с предельно лирическим (искренним, исповедальным) пафосом "чистой лирики". Так рождается "мерцающая", постоянно меняющая свой фокус оптика, порождающая своеобразный эффект данного стиля: благодаря установке на искренность, создается иллюзия замещения лирического субъекта (категории текстовой) его референтом, личностью автора (категории онтологической); однако этот смоделированный "авторский портрет" оказывается до того нетрадиционным, что всякий раз дает повод для читательского сомнения (уж не пародия ли он?) - вплоть до раздражения и откровенного неприятия данного стиля. Так, ментальная герметичность, со свойственными ей особенностями стилистической артикуляции, составляющая основу поэтики наива (в узком смысле), здесь выходит на уровень интуитивно "уловленного" и сознательно культивируемого поэтического приема - "оптики".
   Своеобразию "оптики" отвечает и особенность работы с речевым материалом. Ярче всего это проявляется в соотношении интонационного контура и ритмики. "Прямое высказывание" на слух опознается по своей интонации - на первый взгляд, монотонной, однообразной, даже скучной. Эффект достигается тем, что ритмический рисунок здесь подчинен интонационному заданию, в отличие от классического стиха, где заданный ритм (иногда весьма изощренный) является ведущим в формировании интонации. Конечно, прозаические (разговорные) ноты могут внедряться в классический стих и даже занимать в нем доминирующую позицию. Но это, как правило, эпатажное, аффектированное внедрение, которое мотивировано извне идеологическим заданием (как у Маяковского) или используется как стилевой прием, самоиронично демонстрирующий себя (как у Бродского).
   Иначе в "прямом высказывании". Ритм подчинен самой материи высказывания, т.е. разговорной инерции сочленения слов, речевых обрывков, естественной природе неаффектированного говорения для себя самого , или, как выражается сам Денисов, "длине выдоха". Цель поэтического высказывания (поэтическое задание текста) теперь состоит не в передаче определенного содержания или эмоции (хотя это не исключается), а в том, чтобы, по выражению того же Денисова, "удержать лирическую интонацию", т.е. любой ценой удержаться в рамках процесса лирического говорения. Что касается лингвистических параметров, то "прямое высказывание" создается при помощи "длинного" 4-5-тииктного стиха без цезуры с безударными лакунами в 1-3 слога. Стих "залигован" и тяготеет к нисходящим интонациям хорея либо трехсложника. Типичное окончание - женское или дактилическое - усугубляет ритмическую инерцию монотонности, неаффектированности, но в то же время придает стиху легкость, предельную четкость и прозрачность . Такая интонационная организация предполагает подчеркнутую "внешнюю" линейность синтаксический конструкций при внутренней их разорванности на уровне комбинации отдельных речевых фрагментов, что дает возможность при иллюзорной безыскусности стиха сделать его предельно ассоциативно насыщенным и образно многоплановым.
   Этот тип лирического высказывания был воплощен А.Денисовым в книге "Нежное согласное" (стихи 1995-1997 гг.). В то же самое время независимо от Денисова аналогичный стиль был "изобретен" московским поэтом Дмитрием Соколовым (книга стихов "Конверт", 1997 г.). Перспективная и весьма продуктивная манера "прямого высказывания" стала характерной приметой лирики последнего десятилетия ХХ в. (т.н. второй волны постконцептуализма) . Так, стиль Денисова, взращенный на почве региональной ментальности "большого наива", оказался в центре новейших тенденций русской поэзии, во многом ориентированных на интеграцию различных маргинальных, близкие к примитиву, форм лирики.
   Околопародийная (околонаивная) природа оптики А.Денисова - с нашей точки зрения, явление не случайное. Стратегия пародии (автопародии, мистификации, коллективного творчества и т.д.) представляется нам весьма ярким индикатором рефлективной творческой трансформации "среды наива". Для владивостокской поэзии "пародийные" (в широком смысле) формы стали своеобразным, хотя и маргинальным, явлением. Например, в сердине 80-х околообериутская поэтика была "изобретена" (до непосредственно знакомства с творчеством обериутов - что вполне естественно в ситуации "дальней" провинции) членами "Методологического семинара" (объединение студентов ДВГУ, которое - после трагической гибели в 1994 г. его лидера и самого талантливого участника А.Кашина, а так же по характерным мотивам владивостокского "жизненного проекта" - к началу 90-х распалось). Показательно также, что М.Бондаренко и Л.Чередеева начинали свое литературное творчество как соавторы мистификации под именем "Яков Подсолнечный" (преемник Козьмы Пруткова, автор лирических стихотворений и литературоведческих работ, см. "Серая Лошадь" № 2. Владивосток, 1998). В свою очередь А.Денисов и В.Крыжановский стали соавторами "иронической" поэмы "Тоска-треска" (1994 г.), неопубликованной, но (благодаря устным чтениям) прибредшей известность в кругах местной элиты, и даже ставшей своеобразным "цитатным фондом", а также цикла нескольких лирических стихотворений на тему "будни моряка", иронически воспроизводящих стиль "моряцкой лирики", к примеру следующий текст (опубл. Авторник. - М., 2001. - № 3):

я в море ухожу я в море ухожу
в большой опасный рейс в туманы и ненастья
локатором слежу локатором слежу
по палубе хожу и укрепляю снасти
но как отрадно знать но как отрадно знать
переборов тайфун цингу болезнь морскую
меня ты будешь ждать меня ты будешь ждать
на берегу родном волнуясь и тоскуя [и т.д…]

   Итак, получив полную легитимацию в межрегиональном литературном сообществе, стиль Денисова начинает оказывать обратное влияние на своих товарищей по цеху - а точнее, актуальные тенденции межрегионального контекста, благодаря собственному "агенту влияния" начали проникать в стилистическую среду "владивостокской школы". К элементам этой многообещающей манеры оказались небезразличны индивидуальные стилистики многих поэтов, в их числе можно отметить Е.Обжарова:

В таком-то контексте и не найти нужного слова!
Иголка в стогу, что ли, твоя селезёнка?
И колко в стогу, и мама послала за хлебом,
И женский род у семнадцати вёсен ребенка.

И женский рот целовать не устану до крика,
От которого нежность становится крепче алмаза.
Ведь не лепым контекстом, а истиной первого раза.
Ведь не хлебом единым. И маме расскажешь об этом.

А.Сидорова:
Серые собаки и серые лошади.
Дым из трубы и асфальт под колёсами.
Кто забьёт чёрный шар последним.
День прошёл и настало утро.

Придёт серый волк а козлята дома.
Самолёт взлетает с аэродрома.
На всю жизнь наверно ему хватило
просыпаться утром в чужой квартире.

Грустные песни единственные радости.
Компьютер с играми дурацкими картами.
Выходные пройдут незаметно.
Скоро новый год будет лучше.

Т.Зиму:
молча пролетит птица низконизко тяжело так
так что встретиться глазами не успеем - успеем
посмотри я скажу ей на мое сердце
полюбуйся облепили как его мухи

о как лопаются в мае почки просто глохну
бешено как распускаются тюльпаны
как трясётся на носу у дирижёра капля пота

колдовская буковка выпала закатились глазки
чёрная нежность подкатила к горлу -
познакомьте меня со мной как нельзя лучше
замурованной заживо в три слова […]

   отчасти Е.Васильеву, В.Крыжановского. Природа этого влияния сложна и неоднозначна. Парадоксально, но "рецепция", столь очевидная со стороны, для самих поэтов во многих случаях остается "незамеченной", неотрефлексированной, а следовательно - "наивной".
   Актуальное творческое поле, одним из элементов которого стал "денисовский" стиль, провоцирует многих молодых поэтов, в том числе и представителей "владивостокской школы", на параллельные поиски путей трансформации "наива" в "большой стиль". Привить элементы "прямого высказывания" (с его бытовой конкретностью, прозаизмами, речевыми "неправильностями" и референциальной близостью автора и лирического субъекта) к готовым поэтическим формам, заимствованным из "маргинального" классического наследия (например, античная и восточная лирика или фольклорная заплачка) и совместить их с элементами интеллектуально-аналитической (т.н. "университетской") поэзии по-разному стремятся Мария Бондаренко (см. публикации "Знамя", 2001, № 9; "Вавилон", 2001, Вып. 8) и Юлия Шадрина (лауреат первого тура лит. конкурса на премию "Дебют" 2000 года). Весьма любопытны также и опыты Лидии Чередеевой - работа с готовой формой "примитива" экзотической фольклорной поэтики и со звукоподражательным примитивом:

Клубни ямса бывают хорошие и плохие.
Хорошие клубни называют иггеремаггегенни.
только без меня без меня только не начинайте
я сейчас я иду я сильно тороплюсь
меня уже нет и не будет я надвое сказала
вот тебе и на тебе а этому не дала
хотя впрочем я серьёзно я лгу я пытаюсь
нет тем петь пить путь со скатертью
моль пыль мебель всех уничтожу
что вам такое сделать а вы куда чтоб провалились
картошка проросла дети выросли кот
нюхает кресло а вот
и ты тут в этой же строчке
на душе мир всё в руках а отчасти и наших
ну по рукам а этому не дала рассуждаем сначала:
пол пыль пепел всех истреблю тороплюсь блин
я лгу лгу
(из цикла "Сказки и мифы Океании")

   У этих поэтесс - кстати, все они профессиональные филологи - наблюдается "игровое" переосмысление "женско-бытовой" темы - "женскость" переходит в разряд "оптики".
   В случае, когда интеграция в поле актуальной стилистики имеет имманентно-рефлексивный характер, мы наблюдаем любопытное явление мотивных, "метатекстовых", и "референтных" перекличек между отдельными авторами. Тексты этих поэтов (при определенном ракурсе восприятия) в своей совокупности имеют склонность образовывать своеобразный гипертекст (такую гипертекстовую линию образуют -Обжаров-Сидоров-Денисов-Бондаренко-Крыжановский- и т.д.). Вот несколько примеров:

А.Денисов -
("страньше парадиза" )
фразовое ударение + интонация
aканье Ќканье милая орфоэпия
я разучусь говорить по-венгерски
и кончится осень и зимы не будет
потому что примета такая вышла
выпадет и растает как писал славик
и мы с тобой конечно же но об этом думать
ещё рано а главное вместе
машенька - я знаю - лучшее средство
от тараканов в голове и от слов-паразитов
знаешь каждую ночь я вижу во сне мою венгрию и моё возвращение но транзитом
одной только интонацией себя сохраняя
выживем ли продержимся вспомним и не поверим:
только что была она в руке простая
как писал сидоров и улетела
это он про синицу но сидорова нет с нами
будем машенька писать заклинания:
у собачки боли у вороны хоть тресни
а у нас впереди - песня

Вяч.Крыжановский -
Приходит в гости Наташа Метельская,
говорит, что поздно красить картинки салонные -
белые ночи-то кончились.
Читаю стихи Лёши Денисова,
фразы складываются в его манере.
Несколько желаний неосуществлённых
да душное лето.
Этим летом я прошёл все 100 этапов
компьютерной игры Fairy Land.
Я вернул обратно Святую Жемчужину,
она принесёт мир в моё королевство.

А.Сидоров -

ПИСЬМА МОСКОВСКОМУ ДРУГУ
Есть спокойное море. И это факт.
И пространство вбираешь взглядом, как пиво
Пересохшим ртом из бутылки, ногой едва попадая в такт
Ностальгической музыке из "Криминального чтива",
Что звучит из едущих мимо "королл", "карин",
"Круизеров" и прочей японской дряни.
Время больше пространства, как Бродский И.А. говорил.
Там, в столице, пока эта мысль не ранит?
У нас ветреный и неприкаянный край земли.
Этот край сейчас бы тебе показался раем.
Здесь неважно, с деньгами ты или на мели -
Пара мест найдется, где ты всегда принимаем.
Что сейчас вспоминаешь? Может, в лесу родник,
Или то, как зимою ходили в ларёк за ромом?
По привычке тянешься к полкам любимых книг.
Машинально ищешь в толпе знакомых.
Что у нас происходит? Недавно растаял снег
И у вас осыпался с лап тяжелых московских елей.
Часто ли видишь в новостях или во сне
Город у моря, каким он бывает в апреле?
Таковы дороги в империях. Пилигрим
И захочет, а не пройдет - не проедет мимо.
Значит, скоро встретимся, поговорим
И попьем вина в старых двориках Третьего Рима.

   Отдельно взятый, этот текст не подразумевает обязательного наличия референта у своего условно-поэтического адресата (его условность гарантирует откровенная отсылка к общеизвестному литературному прецеденту). Но благодаря строчке А.Денисова оказывается втянут в гипертекст и обретает такого референта в лице А.Денисова. В этом контексте на гипертекстовость активно начинают работать и традиционные экстрапоэтические отсылки, типа "посвящения" и пр., как в случае со стихотворением Евгения Обжарова, посвященным А.Денисову и содержащим реминисценции из него - Алексею Денисову

Не спрашивай кошку, чью она переходит дорогу.
Не сама по себе, а перпетуум мобиле.
Ближе за полночь переходы в метро закрыты,
и все кошки давно разлетелись по крышам.
Ближе к сердцу уже переходишь границы
и барьер звуковой - в тишину истребитель.
Загорятся внутри у пожарника звёзды,
И звони, не звони, не зови - хоть закапывай в небо.
И уже никогда не оставишь сверхзвука в полёте,
и премудрость не сложишь в скалу на пути пилигрима.
Главное - эту музыку слышать и жить, как по ноте.
Той, единственно верной и неповторимой.

А вот Мария Бондаренко -

розовоперстая эос раздвинула ноги и взору открылось
речка москва а за ней - ступки пестики ластики листики стопки
старой столицы затеи забавы кунштюки бирюльки
вечнокудрой юницы носатой
рекламным плакатом
подгоняемы мысли под зад
славик славик! вернёмся назад
к мониторам процессорам
в подвалах прекрасным принцессам
чудам недвижно лежащим и дивам уже бездыханным и этим
как их там - были у всех у них милые жёны и малые дети
сколько их любящих нас кровожадных осталось ещё за экраном
розовоперстая эос раздвинула ноги - огромная рана
в этих рассветах на сердце живая останется - рано
ложится и не скоро смеркается
когда лирика белых ночей совершается
или -
Я не помню не знаю не хочу
пять
имён
девочек
машенька-маша-муза-метаморфоза и так далее
то что я говорю говорю не я - поэт лёша денисов
цветочек сливы косточка сливы негромкая слава
чёрная рамка крошка в постели катулла
катыш волос от верблюжьего одеяла
что-то между ними и то что высoко над нами […]
("На смерть Машеньки")

что опять-таки замыкает цепочку и возвращает нас к стихам А.Денисова, частыми персонажами которых является и "машенька", и "славик", и "сидоров", и "женечка". А процитированное выше стихотворение "страньше парадиза" отсылает к одноименному киношедевру Дж.Джармуша, персонажи которого - пара венгерских эмигрантов в Америке, что опять-таки недвусмысленно отсылает к референциальной ситуации. Непосредственное "включение" в стихи бытового (референтного) окружения - характерная черта наивной (в узком смысле) лирики. В стиле, ориентированном на интеграцию и трансформацию наива, установка на гипертекстовость становится чертой поэтики, развивающей потенциальные возможности метода "прямого высказывания".
   "Эскапизм" профессионалов старшего поколения. Особую позицию занимают во "владивостокской школе" лирики старшего поколения, дипломированные профессионалы, члены Союза писателей, прошедшие школу Литинститута, - Валентина Андриуц и Юрий Кабанков (в настояшем выпуске последний представляет читателю творчество Г.Надеждинского). Имевшие возможность окунуться в столичную литературную жизнь 70-х (Ю.Кабанков, к примеру, в свое время общался с поэтами круга "метареалистов" А.Парщиковым и А.Еременко), эти авторы не стали, как того можно было ожидать, "трансляторами" актуальных поэтических тенденций своего поколения и практически не оказали никакого влияния на формирование поколения младшего . Хотя иной поворот событий мог бы сделать владивостокскую литературную среду 90-х менее герметичной. Существование этих поэтов в региональном лит. процессе свелось к интровертному поддержанию собственного, вполне самобытного, поэтического дара - своеобразная форма "эмиграции внутрь". И возможно, не случайно Ю.Кабанков около десяти лет назад публично отправил сам себя "в творческую отставку", заявив о том, что перестал сочинять стихи...
   "Эскапизм" переводчика: тоска по русской литературе. Одна из форм преодоления сегодняшнего вакуумного состояния "окружающей среды" - характерное для "владивостокской школы" погружение в некий готовый стиль готовой культуры, дистанцированной от "здесь и сейчас" во времени и пространстве. Потеряв реальные связи с центром, а значит, утратив "другого", без которого невозможен полноценный творческий процесс, литературная элита начинает искать партнера в соседних культурах, чьи традиции зачастую оказываются более близкими, досягаемыми и понятными, чем актуальные тенденции собственной. Такими формами культурного прибежища, как правило, становится "восточная" лирика и англоязычная классика ХХ века, например, поэзия битников. Речь идет, прежде всего, о непосредственной переводческой деятельности. Литературный перевод (главным образом с английского и восточных языков) во "владивостокской школе" занимает весьма значительную и "профессиональную" нишу. Наиболее интересные фигуры - М.Немцов, И.Ющенко, В.Зорин.
   С другой стороны, во "владивостокской школе" имеет место творческая тенденция (объединяющая весьма разных авторов), которая в некотором смысле также может быть названа "переводом" (или лучше "непрямым переводом") - оригинальная работа поэтов в рамках сымитированного инокультурного стилевого пространства. Причастные к ней поэты, как правило, глубоко погружены в "донорскую" культуру, их отличает знание и "чутье" ее языка и ментальности (иногда на профессиональном переводческом уровне, как в случае с А.Белых). Опыты этих поэтов часто имеют легко опознаваемый инокультурный "налет", а иногда воспринимаются как чистые "переводы". Стиль А.Белых и А.Любарской сохраняет налет "восточности", стиль К.Дмитриенко, В.Бурика, С.Нелюбина - битнической и т.н. "университетской" поэзии. Стало очевидным тяготение к экзистенциальным верлибрам европейской традиции и у Дмитрия Рекачевского. Это изменение стиля, очевидно, косвенно связано с реализацией "жизненного проекта" поэта, ныне живущего в Париже:

Утром - возвращаюсь из чёрного Сен-Дени
на штрейхбрейкерской электричке,
прорвавшей оборону стачечных комитетов.
Сплю и вижу чёрные губы чёрной Эсмеральды,
трогаю её толстые бессчётные косички на тяжёлой голове.
Кусаю её отвисшие под бременем украшений огромные уши
и слышу её вечное рэповское бормотание:
"Co vo po, mon chor poti rouss?"

Просыпаюсь от толчка
с силой хлопнувшего рядом
откидного сиденья. Кто-то выскочил из вагона,
бросив на мои ботинки
недочитанный "Parisien"
и коробку от недоеденного гамбургера.
Я дочитываю газету,
а гамбургер доедают станционные мыши грядущего дня.
Последняя страница, над которой я вновь засыпаю,
о манифестации чёрных нелегалов
у мэрии восемнадцатого квартала.
Кого-то забили дубинками,
кому-то прострелили ладонь.

Чёрная Эсмеральда на своей кухне,
усевшись на стол среди мисок с объедками "мюслей",
целует меня в разинутый рот.
Рядом в соседней комнате её младший брат
орёт на Зидана, плохо работающего головой,
и сгоряча бросает поп-корн в хрипящий телевизор.
"Co vo po?!!" - оглушает меня Эсмеральда,
перекрикивая рой болельщиков...
И целует меня ещё несколько станций,
пока подсевший сосед не выпрашивает у меня выпавшую газету.

Куда ты исчезла, чёрная Эсмеральда?
Поверю ли я, что это злобные жандармы
ворвались сегодня в твою девичью спальню,
заваленную дисками и бутылками пива,
схватили тебя голую из объятий случайного клиента,
сунули тебе в прекрасные лошадиные зубы билет на самолёт
и отправили в ласковые кенийские саванны?
Скорее я верю твоим колдовским куколкам, ниточкам и камушкам,
которые развязались, расплелись и рассыпались,
и завистливые африканские ангельши унесли мою чёрную Аннабель Ли
в свою первобытную преисподнюю.
Чтобы не пела мне в уши свое рэповское
"Co vo po, mon chor poti rouss?"
Чтобы не целовала так нежно,
проглатывая мой рот своими чудовищными губищами.
Чтобы не думала в своей толстокостной
заплетённой в тысячу косичек башке:
"люблю тебя, любовью, что больше любви..."

Утром возвращаюсь из чёрного Сен-Дени...
(Из цикла "Парижская проза")

   Прививка чужеродных элементов - работа, сопряженная с большой долей риска. На начальном этапе возможны эффекты "отторжения" инородной материи. Однако важность опытов как "прямого", так и "непрямого" перевода очевидна. Для "владивостокской школы" это, пожалуй, один из немногих действенных способов преодолеть разорванность с родными традициями и, пройдя необходимый этап ученичества, приблизиться к актуальным проблемам современной русской поэзии . Неслучайно до недавнего времени единственный локализовавшийся во Владивостоке литературный сайт межрегионального значения "Лавка языков" (теперь его редактор Макс Немцов живет в Москве) главной своей "специализацией" имеет именно "непрямой перевод".
   Эта характерная для "владивостокской школы" тенденция поиска своей утраченной культуры через культуру иную, на наш взгляд, блестяще интуитивно схвачена в (опять-таки) примитивистской миниатюре Екатерины Зизевской, самого молодого члена "Серой лошади", студентки факультета китайской филологии ДВГУ, еще только пробующей себя в лирике (одновременно на русском и китайском языках) -

Я хотела б родиться в Китае,
Я хотела б изучать русский
Язык и русскую литературу.
Но я родилась русской.
Мне приходится изучать китайский.
Каждый день, каждую минуту
Я тоскую по русской литературе.
Согласитесь, звучит символично.
P.S.
   Впрочем, описанная ситуация "большого наива", свойственная "владивостокской школе", характерна не только для Владивостока. Однако, на наш взгляд, отличием от прочих "дальних провинций" является то, что исходная ситуация наива постепенно начинает осознаваться и более того - концептуализироваться в сознании и творчестве (параллельно поэтическом и аналитическом) поэтов из Владивостока. Внешняя примета этого процесса - активизация "жизненного проекта" - т.е. участившиеся факты миграции владивостокских поэтов, так или иначе задававших тон местному литературному процессу, в столицы нашей Родины и других государств на временное или постоянное жительство. Эти факты, на первый взгляд, касающиеся только лишь частной биографии отдельных лиц, тем не менее, оказывают влияние на статус и самоидентификацию приморской поэзии. У регионального лит. процесса появился живой канал сношений с центром. Хочется подчеркнуть именно физическую реальность этого канала, особенно заметную на фоне виртуальности инетовской связи, а также на фоне мифологичности представлений об ойкумене, свойственных региональной ментальности. Кроме того, откровенно обозначилась двусторонняя направленность канала: владивостокская литературная элита получила возможность не только "вживе" наблюдать происходящее в центре, но и реально участвовать в текущих событиях. В результате "регион" приобретает своеобразную двойную оптику: видение процесса как "в центре", так и "на местах" - специфическая и уникальная черта современных авторов "из провинции", живущих и действующих в столице. И даже неважно, насколько состоятельными оказались их жизненные и творческие проекты.
   Реальные фигуры, с разным успехом влившиеся в столичные круги и тусовки с маркировкой "made in Vladivostok", положили начало своеобразной мифологеме о некой "владивостокской школе", наподобие школ "ферганской" или "южнорусской" (ср., к примеру, отчет о фестивале в честь Всемирного Дня поэзии (учрежденного ЮНЕСКО), где встречается (в связи с именем А.Денисова) упоминание о "Серой лошади" как о "главной "кузнице кадров" самобытной местной поэтической школы" (Книжное обозрение. - 19 марта. - 2001. - С. 6). Как бы ни казались подобные обобщения "надуманными" (в первую очередь для самих приморских поэтов), в некотором роде они вполне обоснованны: это плод эпохальной методологической критики центризма и представлений о потенциальной плодовитости периферий и маргиналий всех видов, в том числе периферии культурно-географической. На заинтересованно-вопросительное ожидание со стороны "центра" касательно "владивостокской школы" может ответить только сама "владивостокская школа", точнее, творчество ее участников. Творчество не только непосредственно поэтическое, но и аналитическое, т.е. направленное на осмысление собственного статуса в рамках общенационального лит. процесса. Подобные акты самоопределения (который, на наш взгляд, следует рассматривать, скорее, как явление, принадлежащее самому литературному процессу, чем стоящее вовне) неизбежно ведут к изменению исходного статуса, который подвергается осмыслению.
   Первым заметным событием этого процесса может стать четвертый (специальный) московский выпуск альманаха "Серая лошадь" (М.: Издательский Дом "Юность"; Тверь: Колонна, 2001), который, в отличие от предыдущих номеров, содержит в себе попытку концептуализировать размещенный там поэтический материал под знаком идеи "транзита" - недаром проект получил название "Владивосток-Москва". Таким образом, проект "Серая лошадь: Владивосток - Москва" ставит перед собой задачи одновременно на нескольких уровнях. Репрезентативно-эстетический аспект - показать, как выглядит современная в широком смысле (включая и оставшихся, и уехавших авторов) владивостокская поэзия в ее основных тенденциях, наиболее ярких фигурах и образцах. На следующем уровне эта репрезентация предстает как аналитический аспект - своеобразная рефлексия региональной поэзии над собственным статусом в контексте "общечеловеческих" ценностей современной русскоязычной словесности. Внутри двух предыдущих аспектов намечается третий - полемический - предполагающий некоторую корректировку теоретических представлений "из центра" о литературной региональности, но в то же время подразумевающий и ироническую деконструкцию региональных мифов о рельефах литературного пространства. На периферии задач вырисовывается последняя - профетическая - выходящая за рамки настоящего издания. Возможно, "владивостокский выпуск" станет первой ласточкой большого проекта самопрезентации поэзии различных регионов русскоязычного литературного пространства в контексте актуальных взаимоотношений "регион-центр" и положит начало новой издательской серии - "дайджест региональной поэзии".
   А если дела действительно развиваются так, как мы пытались это представить в настоящем эссе, сообщество поэтов из Владивостока реально имеет шансы рано или поздно оформиться в единое эстетическое пространство под знаком "концептуализированного наива".